Автор: А. А. Зализняк
А.А. Зализняк: Я сегодня собираюсь вам рассказать о том, что названо «О жизни слов». Это, конечно, довольно общее название; под этим названием можно рассказывать о разном. Но я в основном хочу проиллюстрировать одну мысль — с разными примерами, с разной стороны: то, что наши слова, как и вообще наш язык, представляет собой наследство наших ближних родственников и более дальних по времени: дедов, прадедов и прапрапрапрадедов… И оказывается, что мы чрезвычайно связаны в том, как мы говорим, с тем, что происходило на протяжении огромных тысячелетий. Совершенно наивно считать, что мы хозяева своего языка и можем им распоряжаться, так как в данный момент мы являемся его носителями. В действительности мы тысячами цепочек связаны с тем, что происходило в прежние времена с нашими ближними, средними, далекими и сверхдалекими предками. Думаю, что вы увидите на разных примерах, как обнаруживается такого рода связь, про которую мы обычно не думаем и, чаще всего, даже не подозреваем.
Язык обладает двумя фундаментальными свойствами, которые на первый взгляд противоположны друг другу, а на самом деле — вполне совместимы. Это устойчивость и изменчивость. При этом, конечно, для языка основную роль играет устойчивость — то есть равенство языка, которым пользуемся мы, и языка предыдущего поколения и многих предыдущих поколений. Если примерно сравнить, очень приблизительно, слова, которые, как нам кажется, возникли на наших глазах вокруг нас сегодня или вчера, со всем фондом слов, которым мы пользуемся, то оказывается, что первые — это капля в море. Хотя вам кажется, что очень много используется словечек, особенно в школьном и прочих жаргонах, которые вы сами же выдумали или недавно услышали, которые модны, которых взрослые не знают и так далее. Может показаться, что вот они-то и являются вашим живым языком и вы тем самым придумали что-то новое. Это иллюзия. Это ничтожная верхняя корочка на огромном механизме языка, а всё остальное — это унаследованное вами от предыдущих поколений.
Но корочка эта действительно существует, и маленькие изменения в языке всегда происходят. Они обычно имеют такой незаметный характер, что, реально живя в этом языке, человек их вообще не замечает. И очень удивляется, если ему сказать, что этот же самый язык, допустим, 500 лет назад был такой, что его трудно понимать. Как же так? Ведь язык представляет собой нечто устойчивое. На самом деле нет: эти маленькие изменения действительно происходят. На протяжении жизни одного поколения они незаметны, но постепенно они потихонечку складываются, и в результате по прошествии энного числа веков может оказаться, что фактически мы имеем дело уже с другим языком. Например, начиная с какого-то момента уже не стоит говорить о латыни: то, что существует на ее месте в какой-то части бывшего римского мира, — это уже, скажем, французский язык. То же самое можно сказать про любой другой язык.
Вот такая диалектика, если угодно, такая двойственность. С одной стороны, на фоне фундаментальной устойчивости языка, равенства языка текущего поколения языку предыдущих имеются маленькие отличия. Они имеются и в грамматике, и в словах. Как раз в словах они несколько более заметны — вы наверняка из собственного опыта знаете, что какие-то из ваших словечек, которые вы употребляете между собой, ваши родители не понимают и спрашивают, что это такое. Показывая тем самым свою устарелость.
Заметьте, что о большинстве таких словечек, которыми вы пользуетесь, уже лет через десять совершенно не будет памяти. Возможно, лишь какое-нибудь из них выживет. К сожалению (или к счастью), какое из этих маленьких словечек жаргонного типа, которые появились в какой-то среде — в среде школьников, в среде студентов, в уголовной среде (язык из самых разных источников питается), — какое из них останется, предсказать практически невозможно. Совершенно нереальна реализация амбиций, которые иногда возникают у некоторых сильно амбициозных людей, что они сами придумают какие-то новые слова языка и пусть эти слова обогащают язык. Многие этим занимались: в какой-то степени занимались этим писатели. Есть авторы, у которых на счету немало таких придуманных слов. Но с той единственной особенностью, что эти слова никто не знает, кроме специалистов по этому поэту или писателю. Скажем, огромное количество таких придуманных слов в творчестве Велимира Хлебникова — и я не знаю ни одного из них, которое осталось бы в языке.
И.Б. Иткин: Летчик?
Н.В. Перцов: Летчик до Хлебникова был.
И.Б. Иткин: Был до Хлебникова?
Н.В. Перцов: Да, Хлебников заимствовал это.
А.А.: Нет, конечно, он не придумал. Это обычная история.
Всё же иногда, очень редко, бывает, что можно установить, кто первый пустил какое-то слово, которое потом выжило. Можно знать, кто первый пустил слово, которое пожило немножко в дружеской компании и через несколько лет завяло, — таких примеров много, но это большого интереса не представляет. А вот слова, которые по неизвестной причине остались затем в языке и даже вошли в литературный язык, — про них почти всегда оказывается, что точного автора установить невозможно. Иногда несколько авторов сразу претендуют на то, что они первые это изобрели, и даже приводят очень убедительные рассказы о том, как обстояло дело, когда в первый раз кто-то из них это слово произнес, и т. д. В замечательной книге Виктора Владимировича Виноградова, которую я хочу вам специально по этому поводу дополнительно рекомендовать, — в «Истории слов», в которой примерно 1500 слов обсуждается с точки зрения их формирования, возникновения, вхождения в язык, изменения значения, — в частности, там вы можете прочесть про некоторые слова, что про них почти достоверно можно все-таки сказать, кто первый их изобрел. Например, слово небосклон, которое сейчас вполне литературное, его знают все, в какой-то момент было достоверно изобретено совершенно ныне неизвестным поэтом-переводчиком XVIII века Мартыновым. Речение квасной патриот приписывает себе Вяземский — во всяком случае, он очень живо рассказывает эпизод, как он его изобретал. Слово отсебятина обычно приписывается Брюллову. Так что несколько примеров такого рода есть, но их ничтожное количество: чаще всего автор теряется, и узнать его невозможно. И это, повторяю, крайне редкие случаи на фоне всех остальных, когда только что придуманные слова существуют очень недолго и не выходят за пределы той среды — иногда просто дружеской компании, — в которой они возникли. Я посмотрел в частотном словаре слово, которое, вообще говоря, даже и войдет в какой-то степени в литературный язык, — слово комп (по-видимому, точный автор уже неизвестен). Оно имеет ранг порядка 50 000. То есть 50 000 других слов чаще употребляются, чем это слово. Я посмотрел также слово риэлтор — его ранг 18 500. Так что у вас не должно быть иллюзий о том, сильное ли влияние оказывает на русский язык то, что сейчас появилось много слов типа риэлтор.
Так обстоит дело с изобретением слов. А вот еще один, казалось бы, простой вопрос. Почему все-таки какой-то предмет называется так, а не иначе? Например, почему свинья называется именно свинья? Почему там должно быть начальное с, потом в и так далее? Почему свинья, а не какая-нибудь, допустим, скунья или скалья? Что такие вопросы возникают — это бесспорно; я свидетель того, как ребенок лет шести задал глубокомысленный вопрос: «Это правда, что свинью назвали свиньей, потому что она грязная?». (Смех в зале.) Как видите, есть живой интерес к тому, чтобы понять, почему действительно должно так получаться. Мы не можем постигнуть, почему в составе любого слова, будь то свинья, будь то хлеб или что угодно, именно такая последовательность фонем, и наоборот, почему такая последовательность фонем связана именно с данным смыслом.
Такое «почему» можно понимать по-разному. Первое понимание «почему» — это откуда это взялось. Так вот, — говоря в самом общем виде, повторяя то, что я сказал в начале, — оказывается, что практически каждая фонема слова, которым мы сейчас пользуемся, укоренена где-то иногда в средне далеком, а иногда и в безумно далеком прошлом, быть может, даже восходящем к эпохе возникновения языка в целом — это десятки тысяч лет. Конечно, мы знаем лишь весьма небольшую часть истории этих слов. Кое-что про некоторые слова можно установить (некоторые примеры я вам попробую показать дальше), но так далеко в восстановлении истории слов мы просто не в состоянии дойти, и, возможно, даже и в дальнейшем это не будет достигнуто полностью. Тем не менее, иногда какие-то проникновения на порядочную глубину (иногда — на несколько тысячелетий) нынешнее состояние лингвистики позволяет.
Замечательно, что мы ничего не можем сделать с языком, которым мы пользуемся, даже если нам кажется, что какое-нибудь слово слишком трудно произносить. Каждая фонема стоит на своем месте; мы не вольны какое-нибудь слово взять и упростить по собственному индивидуальному желанию. Иногда бывают, действительно, довольно трудные сочетания согласных, про которые казалось бы — зачем язык так ломать? Какой-нибудь глагол ткнуть — не очень-то удобно его произносить, не правда ли? Иностранец на этом месте обязательно споткнется очень сильно. Тем не менее, совершенно нереально, чтобы вы, вопреки общему узусу, заменили ткнуть на скнуть. Скнуть легче произносить, чем ткнуть, это движение языка вы можете просто проверить. Но никаких подобных замен в языке носитель языка произвести не может. Индивид, конечно, может попытаться это сделать. В школе иногда это бывает: кому-то приходит в голову писать русские буквы не так, как обычно, изобрести индивидуальные написания для них, но сам этот человек выглядит как чудак, одни его принимают, другие — не очень… Но практически ни малейшего последствия для русского языка в целом индивидуальные выходки такого рода не приносят. Так что язык остается как есть, независимо от того, что кто-то индивидуально пытался это изменить. Эта незыблемость состава русских слов в действительности есть отражение твердости нашей связи с прошлым.
Кое-что мы увидим дальше на примерах. А пока — несколько общих слов: что все-таки происходит со словами на протяжении времени.
Во-первых, происходят чисто фонетические изменения. Это большая тема, которой сегодня я касаться не буду, это тема вполне для отдельных лекций, мы даже раньше с вами об этом разговаривали. Напомню только, что какие-то изменения общефонетического характера бывают в истории любого языка. Скажем, в истории русского языка оканье на части территории русского языка когда-то сменилось аканьем, то есть вместо [горá], [ногá] стали произносить [гарá], [нагá], как сейчас произносится в современном литературном языке, и это произошло как регулярное событие во всех словах русского языка. Конечно, не было такого индивида, который запустил такую моду — произносить [гарá], а потом это подхватили: это осуществляется в силу незаметных и совершенно не управляемых ни индивидом, ни даже группой индивидов тенденций в поведении — в частности, в фонетическом поведении — носителей языка.
Я хочу, для того чтобы вы немножко себе представили, что это за махина, попробовать некоторую простенькую арифметику. Скажем, в секунду при нормальном темпе речи человек произносит примерно два слова, возьмем такой ритм. Сколько времени человек говорит в течение дня, сказать очень трудно, разные люди, наверное, по-разному: есть молчуны, есть, наоборот, говоруны. Установить здесь какую-то среднюю величину, наверное, совершенно нереально, особенно если вы будете брать не только свою среду — среду школьников, — а вообще всех населяющих Россию, так что тут не идет речи о настоящей оценке. Но, допустим, если я скажу, что в день человек говорит в среднем 15 минут, это будет не завышено. То есть на самом деле, конечно, больше. Но даже если взять такую минимальную оценку, представьте себе, сколько вообще слов выпаливается в воздух совокупностью русских людей — это порядка 150 млн. Заметьте, что для языка совершенно бессмысленно считать в день, в час или в год, — минимальный срок, который имеет какой-то смысл, если говорить о языке, это лет десять. Тогда, может быть, вы посчитаете, если кому-нибудь интересно прикинуть, сколько получится за десять лет слов, произносимых носителями русского языка, даже при этой очень маленькой шкале четверть часа в день. Прикинете — и получится 1015 — это миллион миллиардов. Миллион миллиардов слов произносится за сравнительно небольшой период по-русски, и в этом безумном море и происходят все те события, которые потом называются изменениями языка. Сами можете представить, какую роль в нем играет то, что говорит какая-то маленькая компания, какую это составит часть. Вы скажете: частые слова — да, но бывают же и редкие слова. Но что такое редкое слово? Это такое слово, которое имеет, например, частотность одну миллиардную. Правда же, это очень редкое слово? Но и то в массиве, про который я сказал, оно будет употреблено миллион раз. Вы понимаете, что это значит? Следовательно, всякое изменение в слове, чтобы оно стало русским, общенациональным изменением, должно захватить если не всё, то большую часть этого гигантского моря. Отсюда понятно, как мало можно сделать по индивидуальной инициативе.
Итак, слова меняются, как я уже сказал, в ходе истории чисто внешне, за счет фонетических изменений. Замечу по этому поводу полезные для нас, пожалуй, только два маленьких штриха, которые особенно нас будут интересовать. Это общая тенденция практически всех языков мира: со временем длина слова сокращается. Какие-то гласные становятся сперва слабыми, а потом слабые гласные исчезают. Какие-то конечные согласные начинают произноситься слабее, чем другие, потом они отпадают. Скажем, такие замечательные языки, как английский и французский, пришли к тому, что подавляющее большинство слов не научного, а основного, житейского фонда, в этих языках односложные, — при том что начальная точка здесь была такая, что практически любое слово обычно было не менее чем двух-, а чаще не менее чем трехсложное. В русском языке эта тенденция в меньшей степени, но тоже, вообще говоря, достаточно проявилась.
Это одна важная тенденция, которую полезно иметь в виду, а другая состоит в том, что словосочетания — по крайней мере, некоторые из них — имеют тенденцию склеиваться в единства, которые потом становятся едиными словами. Можно привести наглядные примеры из вполне известных языков. Скажем, английское friendship — это friend плюс ship, которое означало «свойство, качество» и т. д. Русское кто-нибудь — это довольно прозрачное соединение того, что было когда-то тремя словами: кто + ни + будь. Как мы говорим Кто ни придет, кто ни явится и т. п. — точно так же и кто ни будь. Сейчас это не сразу осознается, но, вообще говоря, вы легко поймете, как из трех слов кто, ни и будь могло сложиться то, что сейчас в русском языке стало единым словом. В данном случае это просто сложение, даже без сжатия, без чисто фонетического склеивания. Но чаще всего действует и то, и другое, то есть и склеиваются слова между собой, и стыки их в той или иной степени объединяются, так что слово, состоявшее первоначально из нескольких отдельных слов, уплотняется. Более того, мы имеем смелость предполагать, что на самой дальней дистанции практически все те элементы, из которые сейчас составлены слова, — приставки, корни, суффиксы и окончания — в каком-то очень далеком прошлом восходят к отдельным словам. В некоторых случаях это установлено вполне достоверно, в других это можно только предполагать, но так или иначе, общий тип развития именно такой.
Таково замечание о том, что происходит в истории со словами с чисто внешней стороны. Плюс к этому, конечно, происходят и совсем простые механические события, состоящие в том, что какие-то слова перестают употребляться, выходят из языка и, наоборот, какие-то новые слова появляются. Вот, например, я взял составленный по другому поводу словарь древнерусских ударений, который содержит примерно 12 000 древнерусских слов и удобен нам тем, что там имеется помета, какие именно слова не сохранились, не дожили до нашего времени. Оказывается, что из этих 12 000 древнерусских слов, которые там фигурируют, 2700 слов не дошли до нашего времени. Это дает примерное представление о масштабе того, какое количество слов может выбыть на протяжении не слишком большой истории, на протяжении лет 800, которые охватывает этот словарь. Но еще больше слов прибыло — количество слов за это время не уменьшилось, а увеличилось.
Откуда это прибавление происходит? Двумя основными путями. Один путь — это заимствования. Сейчас в огромном количестве имеются английские заимствования, которые наплывают потоком; мы находимся в фазе интенсивного заимствования. Таких фаз было несколько в истории русского языка: они были из голландского, потом из немецкого, потом из французского языка, сейчас наступила эпоха заимствований из английского языка. Каждый из вас эту волну на себе чувствует и знает массу слов, еще недавно в русский язык не входивших. При этом заимствование, как известно, бывает прямое (когда слово берется в буквальном виде и только немного фонетически подстраивается под строй русского языка) и так называемые кальки (когда слово копирует русскими средствами структуру иностранного слова).
Это источник внешний. Но самым мощным для пополнения состава языка является всё-таки другой источник — внутренний, то есть использование собственных словообразовательных ресурсов — уже имеющихся в языке морфем, которые можно комбинировать и соединять. Их комбинаций потенциально существует огромное количество, и из них какие-то оказываются хорошим способом для называния чего-то, для чего в обществе возникла потребность это как-то обозначить. Таких слов тоже в истории русского языка прибавилось огромное количество.
Что касается утраченных слов, то я могу вам привести такие примеры, чтобы вы поверили, что какое-то количество слов древнерусского языка исчезло. Некоторые из них вполне похожи на современные, но, тем не менее, не имеют с ними ничего общего. Скажем, треска — это не рыба треска (то слово другого происхождения). Треска по-древнерусски значило «щепка». Или, скажем, древнерусское слово истóра — оно значило «расход»; сейчас вы уже не имеете шансов это слово понять. Было замечательное древнерусское слово инде — с некоторым усилием, может быть, вы могли бы догадаться, что такое инде, но нужны усилия действительно значительные. Инде — это точный аналог латинского слова alibi, означающего «в другом месте» (сейчас алиби — это юридический термин: человек находился в другом месте в момент совершения преступления, тем самым он невиновен). Это, кстати сказать, одна из жалостных потерь в истории русского языка, поскольку это слово довольно удобное. В других языках мы такое слово знаем: скажем, ailleurs по-французски — это в точности то же самое. А по-русски оно было и исчезло, это из таких капризов языка, и теперь приходится говорить в три слова: в другом месте, что, конечно, не так выразительно, как коротенькое инде. Со словом инде вы можете встретить разные манипуляции уже в других сочинениях, но не будем отвлекаться на это. Так что если я вам сказал про 2700 слов в этом списке, то, вы понимаете, смешно перечислять их все, вы устанете. Важен принцип: слова уходят, возникают какие-то другие.
Кроме возможностей составления новых слов из старых морфем (как, скажем, слово летчик, которое здесь уже упоминалось: и корень нам известен, и суффикс; но слово это возникло, когда возникло соответствующее явление, которое нужно было как-то назвать; новые слова типа пароход, паровоз и т. п. — всё это составлено из собственных русских морфем в связи с тем, что нужно было назвать некоторое новшество в общественной жизни), имеется еще и такое постоянное свойство языка, что значения слов могут сдвигаться. Несколько дрейфовать в ту или иную сторону. Скажем, слово, имеющее первоначально физическое, конкретное значение, может приобретать еще и переносное значение, а потом это переносное значение может стать главным и даже единственным. И сами переносные значения тоже могут подвергаться различного рода сдвигам. Эта сторона истории слов в какой-то степени сейчас изучается, но пока еще многое и многое предстоит в этом сделать.
Поэтому, между прочим, когда вы сталкиваетесь с древним текстом, не обязательно даже очень старым, быть может, всего лишь среднерусского периода, скажем, эпохи Ивана Грозного, и вам кажется, что вы всё понимаете, на самом деле вы часто понимаете вовсе не то, что написал сам автор. Почему? Потому что те или иные слова, иногда узловые для текста, имеют не те значения, что сейчас, хотя они выглядят совсем как ваши родные.
Тут я, пожалуй, вам несколько примеров приведу, поскольку это из таких вещей, которые производят впечатление и немножко отрезвляют тех, кто считает, что ничему учиться не надо, а можно просто так взять древний текст и его читать. Возьмем слово ласкать — правда, очень приятное современное русское слово? А оно в тексте, даже не очень старом, всего 300–400 лет назад, было остро отрицательным глаголом. Это значило «гнусно обманывать, лестью заводить в ловушку, в сеть». Ласкатель — это было гнусное свойство. Можно было, разоблачая кого-нибудь, сказать: «О царь, не верь такому-то своему советнику, он ласкатель» — этого было совершенно достаточно, чтобы было понятно: «Он негодяй».
Еще один хрестоматийный пример: слово прелестный сейчас является ярко выраженным положительным эпитетом, а было резко отрицательным: прелесть означала «сатанинский соблазн, сатанинские козни», соответственно, прелестный — «вводящий в грех, в преступление». Это довольно любопытная вещь, что слова с отрицательным значением — и это не первый раз в истории русского языка — могут развиваться в сторону приобретения уже почти похвальной оценки. Рекомендую вам две книги Ирины Левонтиной: одна — «Русский со словарем», а вторая — «О чем речь»; это очень интересный и лингвистически квалифицированный разбор совсем последних событий с массой новых слов, в частности, вы там узнаете очень многие новые словечки, про которые вы считаете, что они принадлежат вашей среде, и получите объяснение, как они возникли, как к ним относиться и т. д. В частности, там имеются замечания о том, что некоторые безусловно отрицательные термины еще недавнего прошлого начинают приобретать почти похвальную оценку. Например, амбициозный, который безусловно в классическом русском понимании ни в коей мере не комплимент, который человек заслужил, — так его можно было бы скорее несколько осудить, — сейчас выставляется как некое молодецкое геройское качество, которое очень даже полезно и получает знак плюс. Это еще не дошло до полного изменения, но явно находится на этом пути. Вот такого рода разбор в этих книгах, которые я вам рекомендую, вы можете найти.
И вот оказывается, что это было не только сейчас, но и в карамзинское, например, время: слово лестный, допустим, которое сейчас означает «приятный для человека», означало «обманный». И вообще, слово лесть в исконном значении — это заимствование из германских языков, означающее «обман, хитрость» (немецкое и древнеанглийское list).
Еще некоторые такие примеры, пожалуй, вам будут любопытны. Вот нынешнее слово забава. Сейчас оно имеет такое игровое значение. Но первоначальное значение было совсем другое: забава означало «дело, занятие». То есть в каком-то смысле можно считать, что противоположное тому, к какому мы сейчас привыкли: делу время, потехе час. Сейчас оно перешло в род потехи, а тогда как раз попадало в категорию дел.
Еще, скажем, слово работа: более привычное нам всем слово сейчас трудно себе представить, а между тем древнерусское значение отчетливо иное: «рабство» (от слова раб, суффикс –от–а передавал соответствующее свойство). Переход от значения «рабство» к значению «работа» совершается в истории русского языка на протяжении нескольких веков. Слово опасный — оно тоже значило нечто совсем другое: «осторожный, тот, который сам всего опасается и принимает какие-то меры для того, чтобы всё было в порядке». Особенно удивляет слово напрасный, очень много шансов, что вы неправильно поймете текст; его древнее значение — «внезапный». И совсем яркий случай — значение глагола запретить. Сейчас вам ясно, что значит запретить: «изъявить приказ, чтобы действие, которое происходит, было прекращено». А в древнерусском языке запретить означало «строго приказать». Могла, например, быть фраза: «И он запретил им свято хранить вверенные им книги» (смех в зале). Фраза, которую у вас нет никаких шансов правильно понять, если вы специально не занимались древнерусской лексикой. Вот яркие примеры того, что значения могут очень сильно менять даже общую окраску и сферу, к которой они относятся.
Теперь я хотел бы вам разобрать несколько примеров, где всё то, что я в общем виде сказал, будет видно на конкретных морфемах и словах.
Когда вы проводите школьный разбор, то в слове положено выделить корень, суффикс, префикс и окончание (я надеюсь, что вы это умеете) — это то, что можно назвать синхроническим пластом в истории становления языка. Синхроническим — то есть относящимся к нашему реальному времени, когда вы этим частям слова придаете актуальные сейчас значения, по которым понятно, как слово сложилось из этих частей. Но история языка сейчас уже умеет пойти сильно дальше, и в ряде случаев то, что для современного языка нечленимо, оказывается, в соответствии с общей идеей, которую я вам излагал, в той или иной степени членимо. Давайте начнем с совсем простого примера, я возьму слово неужели.
Это самый простой случай, когда некоторые части вы здесь сразу видите. На уровне, который можно назвать синхроническим, то есть на уровне нашего живого современного языка и живого языкового сознания, здесь по крайней мере две части — не и остальное, то есть не и ужели. Что здесь есть не, конечно, вы все чувствуете — этот уровень доступен достаточно легко. Но маленькая трудность состоит в том, что здесь значит не: смотрите, без этого не слово значит то же самое. Это своего рода фокус, что ужели и неужели означают одно и то же. Редкий случай, правда же, чтобы к слову можно было добавить не, и от этого ничего бы не изменилось? Казалось бы, это парадокс — как это так, не — такое могучее средство перевести всё в противоположность, а здесь никакой противоположности нет?
Разгадка тут довольно простая, и она тоже находится в рамках нашего современного языка. Она состоит в том, что ужели — вопросительное слово. А если слово вопросительное, то оказывается, что вопрос практически имеет один и тот же смысл, если его задали в прямой форме или в форме с не. Например, Разрешишь ли ему уйти? и Не разрешишь ли ему уйти? Ну, маленький нюанс есть, но смысл совершенно один и тот же — ровно за счет того, что, поскольку вопрос еще не содержит решения, он только поставлен, его можно поставить в той форме, где будет да, и в той форме, где будет нет, — всё равно как вопрос он останется. Поэтому Ужели ты на это решишься? и Неужели ты на это решишься? — это значит одно и то же.
Но так или иначе, это частица не, и у нас получаются в слове неужели две части. И всё — дальше мы пойти уже вряд ли можем. Но исторически это слово делится не на две части, а на четыре. Вам кажется, наверное, довольно подозрительной здесь часть ли, тем более что ли — явный носитель вопросительной идеи. То, что в этом ли содержится вопросительная идея, можно проверить так: у слова неужели есть такой простонародный синоним, или вариант, неужто. И там уже нельзя не отбросить: ужто не имеет такого же значения. То есть неужто ведет себя не так, как неужели, — ровно потому, что здесь ли — вопросительная единица, а там то — невопросительная единица.
Далее понятная часть же. Кстати, была ещё форма неужли — вы можете встретить ее в литературе, — где же представлено в варианте ж. Вот четыре части (не-у-же-ли), из которых, наверное, самая удивительная часть — у.
Как вы видели, у нас вначале идет чисто синхронический разбор, то есть относящийся к нашему времени. Здесь вы восстанавливаете что-то, что происходило в жизни вашей, ваших отцов и дедов. А более глубокий разбор касается неких событий, которые в истории языка сложились в эпоху ваших прапрапрадедов и так далее. В слове неужели часть ли — та же самая, которую вы знаете, часть же — та же самая, которую вы знаете; но часть у вы, конечно, не знаете.
Так вот, слово у было наречие древнерусского языка, которое в переводе на современный русский язык значило «уже». Поэтому сочетание у и же — это нечто вроде того, что вы можете попытаться сказать: уже же ведь мы собрались — это будет плохой русский язык, но, тем не менее, мыслимо. Что такое у, очень трудно описать, не используя слово уже, это такая хитрая вещь. Попробуйте перевести слово у так, чтобы в переводе слова уже не было. Пожалуйста, если вам в голову приходит перевод, предлагайте. Ну, например, «готово» — может быть смысл такой. Тогда у + же будет «готово же». Но «готово», конечно, это очень приблизительный перевод для слова у. Для слова у идеальный русский перевод — «уже», и тут ничего не поделаешь. Это замечательная точка, которую адекватно заменить другими способами уже нереально. Так или иначе, это у очень рано соединялось с же и так хорошо соединилось, что теперь мы больше не можем их рассоединить.
Итак, у нас есть слово уже, состоящее из этих двух частей — у и же. Ну а дальше к этому уже, как и ко многим другим словам, начинает прибавляться ли как вопросительная частица, и всё это склеивается до ужели. То есть первоначальный смысл немножко не такой, как сейчас: нынешнее ужели — просто вопросительная частица «так ли обстоит дело?», «мне удивительно, неужели это так» (заметьте, в пояснении мне пришлось использовать «неужели»).
Вопрос из зала (А.Н. Барулин): Андрей Анатольевич, а у ударное было или это клитика?
А.А.: Ударное. Древнее ударение было у́же. Переход в уже́ — это особая проблема, которой, к счастью, мы не касаемся. Все древние тексты дают у́же. И бывает сокращенное уж, оно отлично соответствует древнерусскому у́же.
Вопрос из зала: А е второе может выпадать — ужли какое-нибудь?
А.А.: Да, практически в моих памятниках XVI–XVII века — ужли (как вариант к у́жели), и только в конце XVII века очень редко появляется уже́ли.
Вопрос из зала: Уже появляется? (Смех в зале.)
А.А.: Да, уже появляется. (Смеется.)
Первоначально ужели могло быть только во фразах типа Как, ты уже это сделал? Ужели ты это сделал? — понимаете? А затем значение обобщается, и ужели может относиться просто как чистый вопрос к чему угодно. Ужели такая злая судьбина…? и так далее. Ну, и дальше добавляется не — по механизму уже современному. Вот очень простой пример, когда перед вами единое современное слово, где все швы еще налицо и вы их хорошо видите; за исключением одной части у, вы их все можете разглядеть.
Теперь давайте возьмем нашу знаменитую свинью. Ту самую свинью, про которую непонятно, почему она свинья. Что на синхронном уровне мы можем сказать, как это слово должно анализироваться? Корень здесь, очевидно, свин-, поскольку он же есть в словах свинский, свинство и т. д.; потом имеется суффикс –j– и окончание –а. Точный смысл этого –j– для современного русского языка не очень легко установить, но так или иначе, таково членение этого слова на современном уровне. На этом мы вынуждены остановиться.
Не вздумайте считать, что я вам пытаюсь рассказать, что на самом деле корень другой — ничего подобного! Конечно, с точки зрения современного языка корень здесь свин-. Просто имеется другая сторона дела, которая может нас интересовать, — что было раньше. Это не значит, что как было раньше — правильно, а нынешнее — неправильно. Действительно, встречается такое ложное понимание, но я предупреждаю против него совершенно специально. Для современного языка безусловно верно, что свин– — это корень. Но если вы заинтересуетесь историей, то оказывается, что этот корень не так прост, мы его можем на что-то разложить. Какие у вас предположения?
Реплика из зала: На с и вин.
А.А.: А что, вино там какое-нибудь получается?
Реплика из зала (Саша Иткин): Вина… Виновата в том, что грязная.
А.А.: Видите, это очень хорошая иллюстрация того, что если начать искать смысловые объяснения, то они всегда найдутся! Предлагая смысловые объяснения, человек обычно никакой узды на себя не накладывает.
На самом деле, давайте исходить из слова свиной. Вам не кажется, что свиной находится в том же ряду, что мышиный, лошадиный…?
Реплика из зала: Ин!
А.А.: Ин! Конечно! Старое членение такое, что выделяется суффикс –ин-, при том что –ин– — это, конечно, суффикс прилагательных. –Ин-, потому что это тот же суффикс для животных, как и в мышиный, звериный, лосиный и т. д. И тогда свиной в том же ряду, тут просто другое ударение; если бы было свúный, то это было бы еще яснее. И тогда нам остаются на саму свинью только вот эти две буквы: с и в.
Реплика из зала (Саша Иткин): Хочется отрезать приставку с-…
А.А.: А, вы хотите еще приставку, да? (Общий смех.)
И тут уже история русского языка вам ничем не поможет, нужно выходить за пределы русского языка. И этот выход легко показывает, что… Вдруг кто-нибудь из вас образован и знает, как будет свинья по-латыни?
Реплика из зала: Свинус? (Общий смех.)
А.А.: По-латыни свинья будет вот так: su-s, s — окончание. Кроме того, есть английское слово, которого вы, наверное, не знаете, — sow. И есть немецкое слово Sau. И то и другое значит «свинья». Sau по-немецки вполне нормальное слово (немецкое «свиноматка»), а английское sow, конечно, редкое слово, потому что по-английски это будет swine. Английское swine и немецкое Schwein, где вот это –in — точно то же самое, что наше –ин. В немецком, как и в английском, оно реально перешло в [ain], но это уже их германское дело. Это, конечно, тот же самый свин-: в древнеанглийском было swín, в древневерхненемецком было swîn. Из чего понятно, что этот корень (su-) исторически в нашем св-.
Но заметьте, что во всех трех языках произошло то, что нормальным названием для свиньи стало слово с суффиксом –in-. Что здесь происходит? Здесь слишком короткий корень. А при слишком коротких корнях в разных языках обнаруживается тенденция к тому, что, для того чтобы это слово спасти, вместо него используется какое-нибудь производное от него — чаще всего уменьшительное. В русском языке такие примеры есть, правда, не такие яркие — скажем, есть слово ножик. Ножик ведь значит практически то же самое, что нож, но слово нож не пропало, оно осталось. Но, например, древнее слово муж — не в значении «супруг», а в значении «лицо мужского пола» — сейчас практически отсутствует, верно? Так никто не скажет, а скажут — как?
Реплики из зала: Мужчина! Мужик!
А.А.: Суффикс –ик– используют! Правильно; в культурном и литературном тексте уже будет другой суффикс, но изначально, конечно, был суффикс –ик-.
Есть немало слов, где вы такое даже не подозреваете, — например, слово ложка. –К– почему там добавлено?
Реплика из зала: Ложь?
А.А.: Ложка — это такая лживая вещь?
Реплика из зала (Саша Иткин): Лога?
А.А.: Лога? Логу придумали дети. Это детское образование — обратное, сделанное обратно из ложки, как пуха из пушки и т. п.
А слово мошка от чего образовано?
Реплика из зала: Муха!
А.А.: А почему же оно не мушка тогда? У никуда не денется! Это вам небольшая задача: от чего исторически образовано слово мошка?
Реплика из зала: Моха?
А.А.: Вот это уже ближе к делу. Очень хорошо. Вы фактически на правильном пути, только там о было беглым — она была мха. Но никакой мхи, кроме как анализом, вы обнаружить не можете — мха точно так же пропала, как это св, заменившись на уменьшительное мошка. А вместо «свиньи» стали говорить что-то вроде «свиное животное». Свин — первоначально прилагательное: примерно «свиной у меня во дворе», «свиная захрюкала» (нынешнее шуточное свин — это, конечно, новое, игровое). Это краткое прилагательное: он свин, она свина, они свины. И свин используется вместо первоначального св, как мошка вместо мха: от мха — мошка, а от св — свин, свиной.
Дальше происходит замечательная вещь; это очень всё, по-видимому, давно произошло, потому что к этому свину прибавляется древний суффикс женского рода, который потом в чистом виде уже практически не встречается. В чистом виде в славянских языках он засвидетельствован в паре пан — пани. Пан — пани — это идеальное сохранение в славянских языках древнего состояния, которое хорошо известно из санскрита, когда к мужскому роду прибавляется –i (-ī, чтобы быть точным): например, санскритское deva — «бог», devī — «богиня». Пан — пани — редкий остаток этого состояния. Но изначально таких пар было больше, поэтому от свина (от свиного), если нужно было образовать женский род (а свинья, как правило, нужна именно в женском варианте, как известно), она должна была выглядеть как svinī. Ну, а дальше произошло то же, что со всеми словами на ī в истории русского языка. Словом на ī было, например, слово лади — оно стало ладья, слово молни — оно стало молния. То есть к ним было добавлено банальное окончание женского рода (-a), из-за чего, конечно, и превратилось в j.
Реплика из зала (И.Б. Иткин): Андрей Анатольевич, а гостья сюда же? Там все-таки как раз…
А.А.: Именно! Гостья сюда же. Гостья как раз следующий шаг того, что мы здесь видим. Гость — образование женского рода было бы гости, которое дало такое же гостья, как свинья. Образование свин — свинья точно такое же, как гость — гостья.
Итак, вот что стоит за тем, что мы не можем по своей воле менять никакую фонему. Видно, что каждая из них имеет основание в том, что стояло в далеком прошлом: в данном случае суффикс -ин- и древнейший корень su. Конечно, вы можете сказать: «А su почему su?». Тут уже такая бездна глубины времени — единственное, что можно сказать, что это уровень примерно 7 000 лет назад. И это уже не так мало как достижение лингвистики — сказать, что было 7 000 лет назад. А когда вы спрашиваете: «А что было 70 000 лет назад?» — тут надо честно признать, что этого мы не знаем.
Теперь давайте посмотрим еще один пример. Возьмем слово прощение. Здесь то же самое: имеется два слоя. Что выделяется на первом слое? Совершенно ясно: корень прощ– и суффикс -ение. Прощ от простить, вы знаете, что здесь чередование ст против щ, которое прекрасно известно в современном русском языке, и –ение. Корень –прощ– с чем-нибудь можете связать в русском языке?
Реплики из зала: Простота… Простой.
А.А.: Да, конечно. Хочется связать с простой, но значение как-то очень далеко, правда? Поэтому вопрос: может быть, и связано, но для этого нужно покопаться глубже.
Реплика из зала: Просить? Просить прощения?
А.А.: Просить прощения — это, конечно, сочетание очень естественное, но куда тут делось т? Простить — т есть, так что просить если и возможно, то только на уровне палеонтологии, а не на уровне современности. На уровне современного языка раз вы не можете никуда деть т, то не просить.
Что касается –ение, то тоже полезно видеть, что этот длинный суффикс, который, как нам кажется, совершенно естественно означает какое-то действие, в действительности хорошо разлагается на -ен- и -иj-. А что это за суффикс -ен-?
Реплика из зала: Прилагательное.
А.А.: Прилагательное с -ен-?..
Реплика из зала (Саша Иткин): Причастие.
А.А.: Да, действительно, это и есть суффикс причастия. И образование здесь практически двухэтажное: сперва причастие прощен, а к нему добавляется -иj-е. А что это за -иj-е? Оно тоже есть в языке: пожалуйста, великий — величие, здоровый — здоровье (-иj– и просто -j- — в данном случае варианты). Если от здоровый абстрактное существительное здоровье, то от прощеный — прощение. А что должно значить прощение в данном случае, если оно от прощеный? Теоретически оно должно значить состояние. Если здоровье — это состояние или качество здорового, то прощение — это качество или состояние прощеного. То есть должно сохраниться страдательное, пассивное значение, поскольку прощеный — страдательное причастие. Реально, однако, в современном русском языке это образование совершенно одинаково для глагола простого и глагола возвратного, ср. увеличить и увеличиться — и от того, и от другого соответствующее образование будет увеличение. Увеличение — это когда я увеличиваю что-то, и мое увеличение — это когда я увеличиваюсь. И рассмотрение всех возможных образований на –ение показывает, что возможно образование от обоих залогов. В некоторых случаях эти залоги отчетливо проявляются в конкретных парах: скажем, погружение какого-нибудь вещества в воду — это я его погружаю, а мое погружение в батискафе под воду — это я погружаюсь. Или, например, унижение: унижение, если кто-нибудь унижает других, и унижение, которое человек перенес. Кто-то может заниматься унижением своих подчиненных — это активное действие, в отличие от унижения — состояния. В некоторых случаях один из залогов предпочитается: для огорчения довольно трудно себе представить, что я занимаюсь огорчением своих близких, хотя теоретически язык это допускает, но скорее огорчение — это только мое состояние, когда меня кто-то огорчил. Или удивление: мое удивление — это естественно, а можно ли заниматься удивлением окружающих — это трудный вопрос, скорее, это будет не очень хороший русский язык. Так что, как видите, этот суффикс свободно обслуживает оба залога, тем самым, прощение может быть и актом, когда кто-то дает кому-то прощение, и актом, когда прощение получено. Это всё очень близкие этапы, это то, что принадлежит действиям наших довольно недалеких предков, которые сумели от глагола простить построить имя действия прощение и придать ему это значение. Но нас интересует историческая часть, то есть более глубокая. Она, как обычно, касается корня. Что это за корень прощ-? Здесь уже предлагалось, что он может быть похож на корень слова простой — смысл немножко странен, но тем не менее это, конечно, так. Итак, глагол простить (прост-и-ти).
Реплика из зала: У простой же бывает значение «чего-то нету».
А.А.: Да, конечно, вот к этому мы и придем. На самом деле, в этом -щ- (прощение)закопано -и- (простить), которое превратилось в –j-, а сочетание –стj– дало нам то самое –щ-, которое вы видите. А j был такой же формой от и, как и в случае со свиньей, когда у нас от свини получилась свинья. Но к этому уже историкам не привыкать, что и и j находятся в таком отношении, что они могут выступать как варианты друг друга. Значит, простити — это такой нормальный глагол от некоторого корня прост-. Но у нас есть прилагательное простой, и, естественно, мы должны думать о нем. Что такое простить в нормальном смысле слова? Какое-нибудь белить — это делать белым, чернить — делать черным, тогда, значит, простить — это делать простым. И есть случаи, когда это полностью сохраняется по-русски, — например, с приставкой у-: упростить означает именно то, что и должно быть, — сделать более простым. Тем самым, само отношение между глаголом простить (в данном случае с приставкой) и прилагательным простой оказывается совершенно реальным: упростить — сделать более простым.
Но слово простить (без приставки) вроде бы к слову простой не имеет никакого отношения. Следовательно, здесь нам уже необходимо понять, откуда такое слово. Корень прост– сейчас, конечно, является единым целым, это несомненно. Но, как и в случае со свином, при дальнейшем углублении он оказывается распадающимся на части: а именно, он распадается на части про и ст, каждая из которых — если привлекать к сравнению уже не только древнерусский материал и вообще славянский, но и шире, индоевропейский, — оказывается вполне осмысленной. Про — это то самое про, которое сейчас существует в качестве приставки и предлога, у которого первоначальное значение — движение вперед или движение прямо. Продвигаться — вот где видно самое старое значение. Более того, само про на очень древнем уровне, скорее всего, выводится из корня пр-, или пер-, представленного, в частности, в замечательном русском глаголе переть. Переть вперед — в слове вперед этот же исторический корень, так сказать, пра-корень — индоевропейское *per-. Про- — это движение кого-то, кто прет вперед и движется прямо.
А что касается –ст-, то этот загадочный элемент на индоевропейском уровне, оказывается, должен быть восстановлен как корень с гласной а — корень sta-. И тогда это тот же корень, что и в русских стать, стоять (родственные формы, где стать непосредственно сохраняет исходное sta-). На дославянском (не на славянском!) уровне у этого sta– конечное а могло в некоторых случаях утрачиваться — оно могло отсекаться при присоединении некоторых суффиксов (например, –о-). Так, *pro-sta при добавлении –о– дает *pro-st-о-. Это основа прилагательного, буквально означающего «прямостоящий» (где смысл складывается из частей «вперед, прямо» и «стоять»). В данном случае помогает опять-таки выход за пределы русского языка: по-польски это слово prosty, и оно значит не «простой», а…
Реплика из зала (Ю.М. Силинг и др.): «Прямо».
А.А.: «Прямо», совершенно точно. Древнее значение прекрасно сохраняется в польском prosty «прямой» без всяких изменений. Русский отклоняется в сторону абстрактного понятия простоты: «неискривленный, ничем не измененный, простой». Развитие переносных значений далее дает «ничем не искривленный, ничем не испорченный, ничем не отягощенный». А если ничем не отягощенный, то от этого понятие простить становится совершенно прозрачным: «сделать ничем не отягощенным, в данном случае, не отягощенным виной». Вы видите, что используется частное значение, которое становится главным, так что простить — изначально «сделать простым, сделать прямым, сделать свободным от любых искривлений».
Вот, тем самым, на какие части оказывается разделенным наше слово прощение. И мы возвращаемся к первоначальному вопросу: почему, когда мы говорим прощение, должны быть именно эти фонемы, а не другие? Потому что они восходят к тому, что имело определенный вид уже на уровне 7000-летней давности. Это очередной пример того, как мы вынуждены воспроизводить в своей речи то, что предки — считайте сами, какого поколения (страшно подумать какого), — нам оставили в наследство.
Реплика из зала (И.Б. Иткин): Андрей Анатольевич, но все-таки в современном русском языке есть — хоть и устаревшее, но есть — слово простоволосый, которое означает, что на голове ничего нет, вот она ничем не отягощена…
А.А.: Да, согласен с вами, простоволосый — хороший пример.
Реплика из зала (Н.В. Перцов): А слово пря («раздор, противоречие») как-то с этим связано?
А.А.: С корнем *per-? Ну, тут несколько омонимов существует. Может быть, они в конечном итоге и сводятся к какому-то одному, но…
Вопрос из зала: А простодушный?
А.А.: Простодушный… Да.
Реплика из зала (Саша Иткин): И прямодушный.
Реплика из зала: А сложный — получается сложенный? Сложный и простой — они же антонимы… Значит, простой — он прямой, неискривленный, а сложный…
А.А.: Ну, сложный из другого идет. Это сложенный из частей. С-ложенный.
Реплика из зала: Ну да, из другого, но по похожему пути они шли…
А.А.: Потом уже. Но первоначально они все-таки созданы на основе разных идей: сложный — состоящий из частей, которые положены друг к другу.
Реплика из зала: А-а, положенный… С-ложенный, сложили?
А.А.: Да, сложный — от сложить. Верно. А простоволосый — это очень хороший пример.
И еще есть по меньшей мере два слова, устроенные по-русски вот таким же замечательным способом из этого sta-, которое стало st-. Но надо, чтобы первая часть была предлогом, и такие слова есть. Предлог про дает нам прост. А предлог на дает нам наст — то, что стоит на поверхности снежного покрова, так что у него очень прозрачное значение. И наконец, имеется еще один непростой случай, про который этимологи не уверены, как с ним быть, но, тем не менее, я думаю, что здесь нужно идти по этому же пути, — это таинственный глагол застить: застить свет. Его обычно пытаются связать со словом тень, за-тенить, но тень здесь в действительности совершенно невозможна. А застить хорошо объясняется из такого же заст, как наст (что предлог за здесь уместен, это понятно: затенить, закрыть, загородить и т. д. — ясно, что именно за здесь и должно быть). Это образ: стоять так, что ты закрываешь. Получается, что эта позиция называется заст. Сама она не сохранилась (в отличие от наст), но глагол застить от него остался, и смысл довольно прозрачный. Так что вот уже по крайней мере три примера, которые дают нам объяснение…
Вопрос из зала: А пост?
А.А.: Дело в том, что постов бывает два. Во-первых, бывает позднее слово пост (военный пост), во-вторых, религиозный пост. Военный пост — в русском языке заимствование. Это post по-английски, poste по-французски, Post по-немецки, так что это интернациональное слово (от латинского positus). А вот пост христианский — это, действительно, некоторая задача. Это слово хорошо складывалось бы из по + ст, но оно будет fast в западногерманских языках. Так что оно, по-видимому, тоже заимствование из германского, поэтому не будем жадничать.
Вопрос из зала: А столб?
А.А.: Столб… Связь столба со стоять, конечно, очень соблазнительна, но этимологов, которые ухитрились бы для этого лб найти самостоятельный смысл, пока что вроде не видно. Но я думаю, что это небессмысленная идея.
Вопрос из зала: А стать?
А.А.: Глагол стать — это наше с вами прямое наследие индоевропейского sta-. Совершенно чистое. Вот как раз этим словом мы с вами сейчас и займемся.
Глагол стать. Сейчас его немножко путают с глаголом встать. Они примерно одно и то же значат — стать и встать. То есть без приставки и с приставкой. У стать два значения: одно — чисто физическое, то есть «принять стоячее положение» или «занять место где-то, находясь в стоячем положении». А другое значение — «превратиться во что-то». Но значение «превратиться во что-то» явно вторичное, его тоже можно объяснить, но я боюсь слишком далеко уйти, поэтому займемся значением прямым: стать — «принять вертикальную позицию». Тут замечательная есть задача. Стать — понятное слово, и происхождение понятно, и смысл совершенно понятен. Некоторые приставки при этом стать тоже чрезвычайно прозрачны. Что значит пристать — даже там пристать к кому-то?
Реплика из зала (Саша Иткин): Стать при.
А.А.: Первоначально — «стать при», ну а дальше последствия такие, что, может быть, какая-то агрессия осуществляется и т. д. Отстать — совершенно понятно: от человека от-стать. Чисто, очень чисто. Немножко менее прозрачно восстать. Вос- — это движение кверху, поэтому какие-нибудь угнетенные восстают. Чуть сложнее глагол встать. Встать, вообще говоря, значит «подняться кверху»: лежал — встал, а не вошел куда-то. Оказывается, здесь игра чистой фонетики. Наше встать — это две разные вещи: это стать + предлог в, и он работает не так уж часто, например, встать в очередь или встать в строй. Там, действительно, человек вклинивается внутрь чего-то. А чаще это старая приставка вз-, которая имеет вариант вс-, два с упрощаются, поэтому встать — это то же самое, что восстать, только с беглым о. И тогда совершенно понятно, что встать — это снизу вверх. Эта хитрость та же самая, что в слове всадник: тоже не очень понятно, в кого он — в коня, что ли — всаживается? Он вос–садник, он восседает на коне (точнее, вос-садится на него).
Вопрос из зала: А это вс- — которое движение вверх, а не вс-, которое вспугнуть, встрепенуться, вздрогнуть?
А.А.: Это то же самое, это ветви одного и того же. Там еще есть вс- возвратное: возвратить — это еще одна ветвь, но это то же самое.
Вопрос из зала: Андрей Анатольевич, а еще значение «начать выть» есть.
А.А.: Взвыть.
Вопрос из зала: Нет, «начать быть». Он стал…
А.А.: А, ну конечно! Но я же говорю, это другое значение, «превратиться». «Начать быть» — «превратиться». Он стал кем-то или он стал что-то делать — это я пока оставил в стороне, хотя оно выводимо из основного значения; ясно, что основное индоевропейское значение — «стоять». Но есть загадочные вещи…
(Реплика из зала: Может быть, не к месту, но это насчет свиньи. У Макара есть версия, что это от того, что ее едят с вином.
А.А.: Ну, замечательно! Это такая хорошая любительская лингвистика.)
Оказывается, что я сейчас перечислил простые случаи, а есть несколько случаев хитрее. Смотрите: приставок еще остается штук пять, из них остальные — это тяжелые случаи. Но их всё же можно объяснить. Я вам их сейчас перечислю.
Застать — это стать за спиной, когда что-то происходит не очень хорошее, такое, что не собираются показывать. Оказывается, кто-то за-стал (показывает за спину): встал за спиной. Так что застать — это наполовину понятная вещь. Есть хуже. Настать — настало лето…
Реплика из зала: Наскочить?
А.А.: Да, это образ такой медвежьей лапы — когда что-то наступило на тебя. Говорят наступила весна и настала весна — встала сверху. Тут тоже при некотором напряжении можно уловить, откуда такое на. И наконец, три совсем непростые: устать, достать и перестать. Я займусь самым трудным из них, а именно глаголом перестать. Как перестать может получиться в нынешнем значении?
Реплика из зала: Но я прервал действие…
Реплика из зала (Саша Иткин): Вот я стоял на каком-то одном месте, потом встал на другое. Мне говорят: Перестань! — «перейди на другое место и стой там, не делай этого».
А.А.: Да, вполне правильно. Идея именно такая: встань на другое место, совершенно точно. Как перейди, перемени и прочее. Пере-, которое означает «измени то, что есть сейчас». Не так просто дойти до нынешнего значения, но очень помогает древнерусский язык. Совершенно другое управление имел глагол перестать, хотя смысл был близкий. Например, перестань плакать. Идея по-русски кажется очень естественной: берется глагол перестать и прямое указание, что именно перестать. Оказывается, однако, что совершенно регулярно древнерусский человек говорил не так. Когда он хотел выразить эту идею, он говорил: перестань от плача. То есть отчетливо выступало физическое движение: не стой при плаче, перемени позицию, отойди от этого плача. И вот такие примеры совершенно замечательные, я посмотрел в древнерусском первые примерно тридцать примеров: некто перестал от рати — ушел с боя, а некто перестал от живота.
Реплика из зала (Ю.М. Силинг и др.): Преставился?
А.А.: Преставился! Абсолютно точно, совершенно верно. Дальше, например, такой совершенно постоянный призыв: перестаньте от своих скверных дел! И, скажем, такой афоризм из «Пчелы»: Се вопросим о пьянице: как бы мог перестать от питья? (имелось два варианта — перестать и престать, но это нам уже несущественно, это одно и то же). И так далее.
Реплика из зала (Саша Иткин): Но можно даже в современном русском языке найти какую-то аналогию: скажем, переехать в значении «с места на место». Перейти даже с места на место.
А.А.: Ну конечно, да, именно это.
(Вопрос из зала: А к этому –ст– статистика относится?
А.А.: Статистика относится, только далеким образом: не через русский язык, а через греческий и латынь. Корень тот же самый. Так что ты прав.)
Дальше развитие такое, что меняется управление, причем начинает меняться уже в древнерусском: используется не только сочетание от чего (перестать от чего), но и родительный падеж в значении отделительного: и молился им, да престанут злого устремления, где злого устремления — то же, что от злого устремления. То есть от становится уже необязательным: аще не перестанете хваления. А дальше один шаг остается: если не перестанете хвалить, который совершается уже в близкое к нам время.
Тем самым такой семантически непрозрачный глагол, как перестать, абстрактного значения, оказывается объяснимым в таком ключе.
Вопрос из зала (А.Н. Барулин): А устать — это значит «прийти в состояние стояния»?..
А.А.: Я не собирался говорить про устать, но если вы хотите, то устать — это семантика приставки у-. Для того чтобы понимать семантику приставки у-, надо напомнить, где она фигурирует: убить, упасть, уложить, умертвить, уязвить и т. д. Это приставка плохого воздействия, которая первоначально имеет в виду падение на землю. Потому что у– — это… (в зале грохот падающего стула, все смеются.
А.А.: Надеюсь, что там опасность миновала.) Буквально это что-то вроде «стать вниз», то есть вместо бодрого стояния полностью оказаться где-то внизу. Тогда устать — это перейти в такое состояние, которое определяется этой жалостной приставкой у-.
Последнее: достать, если вам интересно. Достать хорошо проявляется в случаях типа достать до потолка. Вообще говоря, можно физически представить: кто-то на табуретку встает; встал — и достал до потолка, достал до того, что… Поэтому достать, вообще говоря, тоже объясняется. Так что весь этот набор, от самого простого пристать до самого сложного перестать, объясняется при внимательном слежении за переходами.
Реплика из зала (Саша Иткин): Насчет устать: есть же в русском языке такой глагол, как уходился — я совсем уже уходился, например.
А.А.: Да, правильно.
Реплика из зала (Саша Иткин): Я стоял — Я совсем уже «устоял», больше не могу стоять.
А.А.: Ну, это примерный круг ассоциаций; это, конечно, работает не так буквально, но, конечно, вы правы, да.
Ну и, пожалуй, расскажу вам еще свою версию того, что произошло с загадочным глаголом забыть. За + быть. Подумайте и удивитесь: почему сочетание этих двух идей может означать то, что оно означает?
Реплики из зала: Он был, а потом закрылся чем-то. Стеной заслонился. Сначала была память, а потом она закрылась.
А.А.: Да, примерное направление мысли такое, в самом общем виде согласен. Немножко аккуратнее посмотрим, как в случае с приставкой у-, что вообще эта приставка делает. У приставки за– можно набрать добрые 15 значений, так что я не буду вдаваться в остальные, а займусь только одним значением за-, довольно конкретным, которое мы можем обозначить как «губительное» значение. Если взять глаголы, в которых уже есть готовое значение «губить», то они прекрасно сочетаются с за-: загубить, запороть, задушить, зарубить, закусать, застрелить — тут всё очень прозрачно, потому что сам глагол уже это всё выражает, хотя и не настолько в общем виде. (По-русски убить закрепилось с приставкой у-, которая направляет действие книзу, а по-польски zabić использует как раз это за-, которое значит «убить», так что при таких «губительных» глаголах, как бить, эти приставки могут конкурировать.)
Реплика из зала (Саша Иткин): Но «забить» ведь тоже есть.
А.А.: Тоже есть, да. В более техническом значении.
Поэтому сочетание с глаголами губительными еще ничего не доказывает: очень может быть, что это губительный глагол сам по себе. Но оказывается, что это значение прекрасно появляется и в глаголах совершенно не губительных, а в этом отношении вполне невинных и нейтральных. Например…
Реплика из зала: Заиграть.
А.А.: Заиграть, совершенно верно. А как вы понимаете заиграть?
Реплика из зала: Заиграть — забрать себе, своровать.
А.А.: Заиграно — это ведь из жаргона бильярдистов, когда ложный удар, произошел спор, — «Он не имел права так бить!» — но, тем не менее, игра продолжалась — заиграно, всё. А дальше можно заиграть книгу и т. д.
Реплика из зала (Саша Иткин): Зачитать обычно.
А.А.: Совершенно верно, книга обычно зачитывается. Зачитать — это ровно то же самое. Общее состоит в следующем: производя это действие, предмет погубить, потерять, уничтожить или испортить.
Реплика из зала (Саша Иткин): Зажечь.
А.А.: Нет, зажечь — я думаю, что здесь просто начинательное за-, другое.
Ездить — сам по себе глагол нейтральный, но если что-то заезжено, то очевидно, что оно испорчено этим действием, которое само по себе не является вредоносным, а просто такое сочетание обстоятельств: от того, что этого действия было слишком много, оказался дурной результат.
Реплика из зала (И.Б. Иткин): Загнать лошадь — тоже?
А.А.: Конечно! Гнать лошадь можно, а загнать — значит довести ее до того, что она падет в конце концов.
Реплика из зала (А.Н. Барулин): Задолбать.
А.А.: Нет, задолбать — это первый вариант, это как зарубить. Долбать — это же дурное действие.
Реплика из зала (Саша Иткин): Не обязательно… (общий смех).
А.А.: Ну, хорошо. Есть еще такой страшный глагол — заспать ребенка, где спать само по себе нейтральное действие…
Реплика из зала (Т.В. Заболотская): Интересно, что почти все глаголы переходные, а в случае заездить изначально ездить был непереходный. А вот с приставкой за– он стал переходный.
А.А.: Примеры есть и для переходных, и для непереходных. Я пока что даю самые яркие примеры непереходных. А переходных еще больше, я их сейчас тоже приведу. Но давайте все-таки продолжим.
Замечательный есть старый глагол, который сейчас вы, наверное, уже не знаете, но который легко найти в словаре Даля: зажить. Не в том значении, как заживает рана, хотя там тоже имеется некоторый оттенок этого, но это не чистый случай, а зажить что?. Зажить долг — когда человек поступал в батраки к своему заимодавцу, жил у него, работая у него, и на протяжении года, или двух лет, или семи лет, как по Библии, заживал этот долг. Это называлось зажить долг. И в этом же значении употреблялось заработать долг, то есть работой его погасить — в точности то же значение. Ну и, конечно, глаголы типа замолчать что-нибудь, заговорить кого-нибудь, заболтать дело… Болтать, правда, тоже не очень хороший…
Вопрос из зала: А зашить?
А.А.: Зашить — это закрыть, это еще одно значение. Я уже сказал, что 15 значений у за– я вам гарантирую, хоть я и не специалист. Так что просто приводить глаголы, где за– значит что-то еще, — это совершенно элементарная задача: берете словарь на з– — и там 90% глаголов будут с другими значениями. Это довольно тонкое значение, оно часто даже не выделяется в обычных описаниях…
Вопрос из зала (Саша Иткин): Но затянуть какой-нибудь судебный процесс можно?
А.А.: Здесь в слове тянуть содержится основное значение того, что происходит.
Вопрос из зала (Е.Б. Феклистова): А засудить?
А.А.: Засудить — да, но по-русски само судить — отрицательный глагол.
Е.Б. Феклистова: Ну, в общем, да… (Звонко смеется.)
А.А.: Конечно, всё это имеет отношение, но просто когда сам глагол такой, то это не ярко выражено…
Вопрос из зала: А запустить болезнь, например?
А.А.: Да. Да. Да. На самом деле много. Некоторые — совсем ярко, некоторые — лишь приблизительно. Я приводил примеры непереходных глаголов, которые особенно интересны нам, но переходных сколько угодно: зачитать книгу, заносить, заношенное белье, затасканное, застиранное — это всё из этого ряда, верно? Замечательно, что есть один глагол просто хороший, который от этого за- превращается в свою противоположность… Но не знаю, знаете ли вы это употребление: заберечь ногу, допустим. Не знаете?
Реплика из зала (И.Б. Иткин): Залечить бывает.
А.А.: Да, залечить, совершенно верно. Залечить — значит погубить лечением, а заберечь ногу — беречь ее так, что она отнимется. Сперва врач говорит, вы не очень-то ходи́те, потому что ногу надо беречь, и вот я ее берегу, берегу… и заберегли. Это тоже Даль, можете убедиться.
Реплика из зала: А залить соседей?
А.А.: Да, тут есть некоторый элемент дурного действия. (Общий смех.) Не говоря о том, что можно закормить, заласкать и т. д. Везде имеется устойчивое общее: испортить, или погубить, или уничтожить, производя действие, само по себе нейтральное.
Теперь нам остается один шаг: что такое забыть? Это путем бытия достичь того, что что-то уничтожится. А что именно — будет сказано: … и забыл свое прошлое; я забыл такого-то человека. Нужно некоторое напряжение мысли, но, тем не менее, вы видите, что это совершенно то же самое, как можно зажить долг, как можно заездить… что?..
Реплика из зала (Саша Иткин): …грампластинку!
А.А.: Да, грампластинку.
Реплика из зала (А.Н. Барулин): Все-таки к памяти это имеет сомнительное отношение?
А.А.: Нет, в памяти что-то сделать. Уничтожать что-то в памяти — это понятная абстракция.
А.Н. Барулин: Нет, почему память может иметь отношение к лицам?
А.А.: Нет, у лиц просто нечто забывается как функция от времени. От того, сколько человек просуществовал.
А.Н. Барулин: Я так понял, что забыть в этом значении означает, что вы как-то уничтожили в реальном мире — не как в памяти…
А.А.: Ну, а откуда известно, в чем именно уничтожили? Это же контекстная вещь. Нет, это заранее вы не знаете, в чем уничтожили.
Ну вот, собственно, и всё — примеров у меня еще много, но я думаю, что достаточно.
